Неточные совпадения
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю. Ты иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый
есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела
я, задумалась,
Уж
начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Стародум. Постой. Сердце мое кипит еще негодованием на недостойный поступок здешних хозяев.
Побудем здесь несколько минут. У
меня правило: в первом движении ничего не
начинать.
— Смотрел
я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и
был смущен диаволом. И
начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа
есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
В короткое время он до того процвел, что
начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а"нужно-де
мне, Козырю, вскорости в Петербурге
быть, а тамо и ко двору явиться".
—
Я не сказала тебе вчера, —
начала она, быстро и тяжело дыша, — что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем,
я объявила ему всё… сказала, что
я не могу
быть его женой, что… и всё сказала.
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит
мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь.
Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
—
Я видел, что вы
были в нерешительности насчет
меня, — добродушно улыбаясь сказал Левин, — но
я поторопился
начать умный разговор, чтобы загладить свой полушубок.
— Не могу сказать, чтоб
я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как
я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, —
начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
—
Я не могу
быть вашею женой, когда
я… —
начала было она.
— Он всё не хочет давать
мне развода! Ну что же
мне делать? (Он
был муж ее.)
Я теперь хочу процесс
начинать. Как вы
мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите,
я занята делами!
Я хочу процесс, потому что состояние
мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что
я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Да,
я пишу вторую часть Двух
Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то
есть, чтобы
быть точным,
я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она
будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, —
начал он длинное, горячее объяснение.
—
Я смеюсь, — сказала она, — как смеешься, когда увидишь очень похожий портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство теперь, и живопись и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может
быть, это всегда так бывает, что строят свои conceptions [концепции] из выдуманных, условных фигур, а потом — все combinaisons [комбинации] сделаны, выдуманные фигуры надоели, и
начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
― Ну, ну, так что ты хотел сказать
мне про принца?
Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ― Да, так что ты
начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело
было?
—
Я не вижу, чтобы это
была шутка, это… —
начал было Левин, но Сергей Иваныч перебил его.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. —
Я же
начал с того, что
я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется,
я тебя одобрил. Но на всё
есть манера. И
я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.
—
Я полагаю… —
начала было Дарья Александровна, но в это время Васенька Весловский, наладив коба на галоп с правой ноги, грузно шлепаясь в своей коротенькой жакетке о замшу дамского седла, прогалопировал мимо них.
—
Я очень, очень
был рад. Это доказывает, что наконец у нас
начинает устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.
Я не виню вас, и Бог
мне свидетель, что
я, увидев вас во время вашей болезни, от всей души решился забыть всё, что
было между нами, и
начать новую жизнь.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели
я не могу взять на себя? — сказала она себе и
начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит
меня.
Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и
я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что
я была виновата, хотя
я и не
была виновата, и мы уедем».
―
Я имею несчастие, ―
начал Алексей Александрович, ―
быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то
есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с матерью.
—
Я одно хочу сказать… —
начала княгиня, — и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала, о чем
будет речь.
—
Я хочу сказать,… —
начал было он, но остановился. —
Я должен спросить, чего вы от
меня хотите.
― Только бы
были лучше
меня. Вот всё, чего
я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ―
начал он, ― с мальчиками, которые, как мои,
были запущены этою жизнью за границей.
— Потому что
я начинаю дело развода с вашею сестрой, моею женой.
Я должен
был…
— Нет, не скучно,
я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах
будет выйти, так же, как это
было в
начале зимы.
—
Я только того и желаю, чтобы
быть пойманным, — отвечал Вронский с своею спокойною добродушною улыбкой. — Если
я жалуюсь, то на то только, что слишком мало пойман, если говорить правду.
Я начинаю терять надежду.
― Прежде чем
начать говорить о моем деле, ― сказал Алексей Александрович, удивленно проследив глазами за движением адвоката, ―
я должен заметить, что дело, о котором
я имею говорить с вами, должно
быть тайной.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем,
я тебе покажу ее. Ужасно много
было хлопот, —
начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка
была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
—
Я предоставил тебе решить этот вопрос, и
я очень рад видеть… —
начал было Алексей Александрович.
— Нисколько, — сказал он, — позволь. Ты не можешь видеть своего положения, как
я. Позволь
мне сказать откровенно свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. —
Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это
была ошибка, положим.
— Можете себе представить, мы чуть
было не раздавили двух солдат, — тотчас же
начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. —
Я ехала с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то
есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Не скрою от вас, что,
начиная дело,
я был в нерешительности,
я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало
меня.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что
есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить
меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу,
начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Сергей Иванович улыбнулся. —
Я очень рад, она, кажется, славная де… —
начал было Сергей Иванович.
—
Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если
есть начало туберкулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не вредило.
— Не может продолжаться.
Я надеюсь, что теперь ты оставишь его.
Я надеюсь — он смутился и покраснел — что ты позволишь
мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра… —
начал было он.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это
было еще в первый раз с
начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала
будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае
я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
—
Я очень рад, что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел
начать говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать ему, и ей
было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: —
я не
буду обедать дома нынче, и сейчас
мне надо ехать.
Я тогда должна
была бросить мужа и
начать жизнь с
начала.
— Мама! Она часто ходит ко
мне, и когда придет… —
начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, —
начал он с улыбкою. — Но
я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко.
Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века
были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
Я отвечал, что много
есть людей, говорящих то же самое; что
есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды,
начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и
начали спускаться; направо
был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки;
я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
— Правда, правда! — отвечала она, —
я буду весела. — И с хохотом схватила свой бубен,
начала петь, плясать и прыгать около
меня; только и это не
было продолжительно; она опять упала на постель и закрыла лицо руками.
После полудня она
начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе
было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало.
Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
Эта комедия
начинала мне надоедать, и
я готов
был прервать молчание самым прозаическим образом, то
есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же
мне отопрет дверь?» — сказал
я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью.
Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он
был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо
мною неподвижно, и
я начал рассматривать черты его лица.
Она посмотрела на
меня пристально, покачала головой — и опять впала в задумчивость: явно
было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с чего
начать; ее грудь волновалась…
Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и
начал им что-то рассказывать; видно,
было смешно, потому что они
начали хохотать как сумасшедшие.
Вечером
я имел с ним длинное объяснение:
мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.